Артивизм, то есть активизм через искусство, остался одним из немногих способов высказывать свою точку зрения относительно безопасно. Если за надпись, пустой листок или розу в России задерживают, то за картину, отражающую чувства от войны, пока нет. Теплица поговорила с уральской художницей и арт-активисткой Алисой Горшениной о том, почему ей важно оставаться в России.
— Как вас застала война? В каком периоде жизни?
— Искусством я занимаюсь давно, и в новом году я должна была стать немного известней за пределами России. У меня были выставки за пределами страны, но в России я выставлялась намного чаще, и вот на 2022 год у меня были запланированы в основном выставки за рубежом, а в России только одна. Все они остались только планами. Я российская художница, со мной стало проблематично сотрудничать. Люди открыто говорили мне, что опасаются критики со стороны посетителей, за то что в списке участников выставки есть российская художница.
До войны я спокойно занималась искусством и пыталась продвигать свое творчество. Сейчас непонятно, будет ли значить в будущем все, что я наработала за эти годы.
— Как вы реагировали, когда вам объясняли, что не могут с вами сотрудничать сейчас?
— Тяжело. Разум и чувства — такие разные вещи. Разумом я пытаюсь принимать.
Понимаете, мне, как российской художнице, никогда не было легко, и до войны. Мой путь — это постоянное преодоление. Я не свободная художница, которая делает, что хочет, и выставляется, где хочет. Для меня подниматься сложно и внутри страны, и за ее пределами.
Сперва казалось, что все пути теперь закрыты и что я останусь в клетке своей страны. Но я наблюдаю за коллегами, которые уехали из России и продолжают свою карьеру и выставляются. Может быть, со мной частный случай или проблема в том, что я остаюсь внутри страны. Хотя мне кажется, что все-таки кто-то должен остаться в России и делать что-то здесь. Если все уедут, то никакой надежды не будет.
— Остаться в России — это ваша позиция, а не стечение обстоятельств?
— Да. У меня была возможность уехать, но я решила ею не пользоваться и все еще не пользуюсь. Мне кажется, что я здесь полезнее. Мне грустно видеть, что многие люди, особенно в творческой среде, уезжают, при этом я никого не осуждаю и понимаю. Пространство вокруг меня пустеет — от этого страшно и грустно, и будто бы некая ответственность все больше ложится на меня, я так ощущаю. Раз я осталась, то должна больше успеть сделать, пока не посадили или сама не уехала. Где-то внутри я даже завидую уехавшим людям, потому что сама просто не могу покинуть страну.
— Что-то успеть сделать — вы говорите про какие-то антивоенные высказывания, акции?
— Для меня весь протест сейчас антивоенный, но также в нем поднимается много других общественных проблем внутри страны. Теперь все больше говорится о дискриминации по национальному признаку, разные народы объединяются в антивоенные организации. Например, фонд «Свободная Бурятия». И я тоже сейчас говорю и про войну, и про те проблемы, которые были до войны, а теперь их будет только больше.
— Получилось, что выставляться и за рубежом, и в России, учитывая антивоенную позицию, теперь очень сложно. Какие у вас отношения с российскими институциями после штрафа за дискредитацию армии?
— Стоит вопрос — где сейчас выставляться. Если взять любую галерею, то очень сложно разобраться, какие у нее корни, кто владелец, какая у него позиция. Я еще не понимаю, где я могу выставиться, чтобы это было «по совести».
Сейчас у меня проходит выставка в Ельцин-центре [арт-галерея современного искусства в Екатеринбурге. — Прим. ред.], мне кажется, что там я могу высказаться и показать состояние своего искусства, которое рождается в этот период. И у меня ощущение, что я вовремя успела выставиться, подвести черту. А дальше все выглядит туманнее — новые законы, какие-то комитеты, которые будут проверять деятелей культуры. Я даже не представляю, как мне выяснять, уместно ли выставляться в определенных местах. Например, в Москве будет ярмарка BLAZAR, и я не знаю, уместно ли это. Но я не думаю, что я должна перестать выставляться вовсе.
— Вы думали, что после обвинения многие галереи вас больше не смогут позвать?
— Пока что отказывалась только я. После начала войны я отказалась участвовать в мероприятии, которое финансировалась президентским грантом. До этого я думала, что такие гранты надо «забирать», чтобы сделать хотя бы что-то хорошее в стране. А тут мне не захотелось иметь совершенно ничего общего с президентом.
Добавлю, что есть прекрасные проекты, которые брали гранты от президента. Например, в моем городе работает небольшой креативный кластер, теперь там открылся лекторий для подростков. Меня пригласили выступить там, и я согласилась, но не взяла за это деньги, потому что мне было важно сделать что-то полезное, особенно для нашего небольшого города. Но получается, что я теперь связана с пространством, которое работает на презгрант… Это очень сложно все, будто я пытаюсь обойти мины на минном поле.
— Вы проводили выставку-инсталляцию «Инородное» в своей родной деревне Якшино Свердловской области и рассказывали, что просили специальное разрешение у председателя, и что все в итоге оказалось не очень бюрократично. Деревенская Россия открыта для искусства сейчас?
— Думаю, да. Жизнь в деревне сильно отличается от городской, люди больше открыты к новому. Я выставлялась на территории всей деревни и в некотором смысле на один день захватывала ее пространство. Я не ожидала такого приема, для жителей деревни выставка была глотком чего-то нового, мы до сих пор остаемся на связи с местными жителями и даже обсуждаем совместную театральную постановку.
К сожалению, моя деревня тоже поддалась и участвовала в военной агитации, кто-то был вынужден для отчета сделать фото с Z. Я очень разочаровалась, но не хочу закрываться от людей, которые подчиняются пропаганде, чтобы у них был шанс «вырваться».
— И как деревня реагирует на войну?
— Деревня — сжатая версия города в этом плане. Кто-то поддерживает, кто-то против, а кому-то все равно. Государству на деревни уже давно наплевать, они вымирают. В моей деревне с каждым годом все меньше и меньше жизни, там остался только один магазин, все разъезжаются. Недавно в деревне по госпрограмме поставили свеженькую детскую площадку посреди заброшенных домов. Понятно, что чиновники знают о деревне только по бумагам, они даже не знают, есть ли там дети. Моя деревня ничего не значит для государства, а только числится.
— В России, как и в большинстве стран, искусство, особенно современное, достаточно элитарное, как у вас складывается диалог с условно «простым человеком»?
— «Простой» вроде не грубое слово, надеюсь, оно не считается негативным. Кажется, больший отклик я получаю именно от «простых» людей, мне часто пишут именно такие обычные люди. У меня очень «уральское» искусство, и люди это считывают, потому что живут в этих же местах.
В моем городе живут в основном работяги, и часть из них не могут понять мое искусство, поэтому я даже редко выставляюсь здесь. Бывало тяжело сталкиваться со зрителями. Любая моя акция в Нижнем Тагиле становится поводом для новостей, и у меня здесь репутация такой бунтующей художницы. В прошлом году в Екатеринбурге проходила «Уральская индустриальная биеннале», одной из площадок был действующий цирк, и для меня было странно соединять цирк и искусство. Я выходила на одиночный пикет к цирку, это попало в новости. Тогда люди писали много негативных комментариев.
— Считается, что большинство людей в небольших городах поддерживают войну. Как вам кажется? Все же вы живете в относительно небольшом городе и бываете в деревнях.
— Мне так не кажется. Если находишься снаружи, то такое впечатление может сложиться. Я всегда настроена скорее пессимистично, но в такой сложной ситуации моя психика вдруг перестроилась, и я стала акцентировать внимание на светлых моментах. Поэтому я подмечаю мелочи. Почти все мое окружение против войны, в городе стали пропадать все эти Z на баннерах и машинах, которые появились в начале войны. Я специально езжу по городу, чтобы смотреть на баннеры, и сегодня не увидела ни одного. Еще возле моего дома было большое граффити с бабушкой с советским флагом и солдатами. Потом кто-то разрисовал поверх граффити, испортили, затем стали восстанавливать изначальную картинку, недавно всю стену закрасили серым. Сейчас на этой стене герб Нижнего Тагила в честь 300-летия города. Кажется, что у людей пропала инициатива или они начали задаваться вопросами и замечать, что то, что происходит, не круто.
На тагильских новостных порталах уже пошли разговоры, что продукты дорожают, а премии будут перечислять на нужды обороны и прочее. Может быть, в людях что-то просыпается. Конечно, поддержка есть в каждом городе, но есть и те, кто начал менять мнение.
— Как война сейчас отражается на вашем искусстве?
— У меня очень личное искусство — о моей истории, травмах, переживаниях. Раньше я высказывала свою гражданскую позицию отдельно от моего искусства, а теперь политика в некотором смысле вторглась в мое искусство. Влияние войны на меня, мои эмоции и жизнь не могли больше не отражаться в искусстве. Я не заставляла себя делать антивоенное искусство, у меня просто появились идеи, как говорить через образы о том, что я сопереживаю. Сейчас я ощущаю влияние своей позиции на искусство, оно стало другим. Это все те же материалы, все те же формы, но настроение темы естественным образом изменились.
— Вы будете продолжать локализовывать ваши работы, использовать языки российских народностей?
— Я продолжаю работать над проектом «Слышу голоса России», в нем сейчас есть три работы, и не думаю, что я закончила. Сейчас я его обдумываю, потому что возникли сложности с переводами на разные языки, носительницей которых я не являюсь. Россия — многонациональная страна, и об этом важно помнить, в том числе в контексте войны, на которую отправляют людей в основном из регионов. Эта дискриминация не только в языке, она повсеместно.
Для проекта я постоянно взаимодействовала с подписчиками в соцсетях, которые помогали мне собирать переводы слов. То есть, например, мы собираем переводы слова «боль», получилось, что разные люди писали разные варианты переводов. В костюме птицы слово «мир» на одном из языков было написано с ошибкой. Правда, эта ошибка вызвала дискуссию о том, что из-за русификации многие забывают свой язык, но все же я очень боялась обидеть людей, и теперь надо мной повис этот страх.
Кажется, что если бы у меня была другая ярко выраженная национальность, мне было бы проще, хотя я и не идентифицирую себя как русская художница, я сама не знаю, кто я. Во мне намешано много разных генов. Отчасти поэтому я начала проект. Пока думаю и ищу способы продолжать проект так, чтобы все было корректно.
— Чаще всего вы называете себя уральской художницей?
— Да, мне кажется это корректнее всего, мое творчество пропитано Уралом. В том числе потому что мне важно рассказывать, что искусство есть не только в центральной России — Москве и Питере.
— Алиса, а как, по вашему, антивоенное искусство сейчас видят, влияет ли оно?
— Вначале мне казалось, что если все мы, художники и художницы, вместе с кураторами и всем сообществом, объединимся и скажем, что мы против войны, то нас услышат. Потом я вспомнила, что голос культуры в нашей стране ничего не значит. У нас нет веса. Я не чувствую себя частью движения, а только делаю то, что делаю, потому что не могу иначе. Я не могу своим искусством остановить войну. Как это — вот я сшила платье, вышла на одиночный пикет и война прекратилась? Конечно, нет. Но маленькие вещи, сделанные многими-многими людьми, могут изменить действительность. Правда, я не знаю, сколько должно быть голосов, чтобы что-то менять. Может быть, это должна быть вся страна?
— Конец режима наступит, когда свое слово скажут все?
— Я первый раз в ситуации, когда надо свергать режим. Протестное движение такое разное, у нас даже нет единого антивоенного движения. Даже среди либералов есть люди, чьи взгляды мне не близки. Тот же Невзоров — у него имперские взгляды. Во всем многообразии мне ближе всего феминистская деколониальная риторика.
Хотелось бы, чтобы люди не видели меня человеком, у которого опустились руки. Я не делаю свои работы для того, чтобы давать потом о них интервью. Просто так получается, что я показываю искусство, и про него хотят со мной поговорить, то есть оно откликается. И в некотором смысле на меня ложится ответственность за всю поддержку, которую я получаю. Будто, я не могу уже сдаться. Я не могу спокойно уехать из страны, потому что уже в глазах многих осталась в России, чтобы бороться. Я сама поставила себя в положение, что не могу разочаровать людей. Из-за этого мне часто кажется, что я делаю недостаточно, мало помогаю, а зачастую не могу рассказывать о том, какую помощь получается делать.
Война так затянулась, к сожалению. И будто бы все рутинизировалось. И я вижу, как многие уехавшие стали меньше говорить о войне, хотя не хочу осуждать никого. Когда я вижу, что у людей уже выставки за рубежом и, кажется, обычная жизнь, я ощущаю себя так, будто немного приношу себя в жертву. И в итоге я и не живу нормально, и не делаю многого, как мне кажется.
— А когда все уезжали в Москву и Питер, а вы выбирали оставаться в Нижнем Тагиле — было такое же?
— Да! Причем из Тагила люди уезжают и в Екатеринбург. У нас бесконечно уезжали люди в другие города. Раньше я тоже выступала, что «я в Тагиле!». Я отстаивала Урал, Нижний Тагил, а теперь отстаиваю Россию. Если я смогу остаться и что-то делать и не сяду в тюрьму, это будет круто. Но получится ли?
