Григорий Свердлин больше 10 лет руководил «Ночлежкой». Он не просто сделал «Ночлежку» одной из самых успешных российских некоммерческих организаций, но и во многим изменил весь «третий сектор» в стране, продвигая идеи системной помощи и бизнес-подходов в работе. После начала войны Свердлин ушел из «Ночлежки» и эмигрировал. В октябре 2022 года Свердлин запустил новый проект помощи гражданам, которых могут мобилизовать или уже призвали, под названием «Идите лесом!».
В разговоре с Теплицей Свердлин поделился своими соображениями по поводу настоящего и будущего активизма в России, а также рассказал о своем новом проекте.
— «Ночлежка» была и остается одной из самых прогрессивных организаций в стране в плане подходов, инноваций и технологий. 10 лет назад некоммерческий сектор работал с Excel-табличками, равняться было особенного не на кого, и тут вы с командой создали такую систему. Каково после этой огромной работы было уходить?
— Жизнь продолжается — а я, честно говоря, никогда не планировал заниматься «Ночлежкой» всю жизнь. В первые дни мобилизации я «выпал», как и многие из нас, потому что это было второе 24 февраля. Потом быстро стало очевидно, что очень много людей нуждаются в помощи, и захотелось что-то сделать для них. Я сам до сих пор удивляюсь, как быстро получилось собрать организацию с сотрудниками, сотнями волонтеров, с инфраструктурой, названием, фирменным стилем и соцсетями. Оказалось, что в военные времена это реально сделать за 4–5 дней.
Так что для меня это новая жизнь, буду теперь ее жить. Было очень страшно начинать новое, потому что может не получиться. Да и снова с нуля налаживать системы, которые в «Ночлежке» уже сто лет назад были отлажены… я стараюсь видеть в этом профессиональный вызов. У нас уже порядка 2000 обращений в день, но мы пока не потонули под этим валом запросов, что само по себе очень круто. Спасибо за это моим коллегам.
— До мобилизации вы планировали начинать какой-то новый проект?
— Безусловно, такой план был. Последние полгода я консультировал другие организации — те, кто помогают беженцам pro bono, когда остальные делают это за гонорар. При этом мне всегда было интересно делать что-то свое. Консультировать тоже интересно, но все же я не планировал этим заниматься постоянно.
— Что помогло так оперативно выстроить работу новой организации?
— Большой опыт работы, было легче принимать решения. Главное, благодаря чему проект состоялся, — это что многих людей настолько достало происходящее, что они искали точку приложения своих сил в помощи другим. Это даже не благотворительность, а акт гражданского сопротивления. Сейчас у нас больше 200 волонтеров «первой линии», которые консультируют через бот из-за границы. Множество волонтеров помогают с IT, дизайном, ведением соцсетей. Я столько лет в благотворительности и никогда не думал, что мы можем получать 100 заявок от волонтеров утром и 350 — вечером.
— А вернуться в коммерческий сектор не захотелось?
— Еще 10 лет назад, когда я начал работать в «Ночлежке», работать, чтобы просто зарабатывать деньги, мне уже было совсем не интересно.
— Российские активисты после начала войны потеряли много пожертвований и, в целом, остались в сложном положении. Вы консультировали оставшихся?
— Очень непростые времена, при этом я думаю, что по-настоящему тяжелое время для российских благотворительных организаций наступит чуть позже, наверное, через полгода. Пока есть какие-то деньги, пожертвования и гранты (те же президентские гранты еще продолжают выдавать). Но всем понятно, что скоро будет хуже, и организации их всех сил стараются выжить, сохранить сотрудников, проекты помощи и те технологии, которые они годами нарабатывали.
— Очень многие организации, которые были связаны с медицинской помощью, рискуют сейчас оказаться вообще без дела. Просто потому что может стать невозможным обмен международным опытом, обучение главных специалистов, ввоз оборудования и лекарств.
— Все это уже так. Но не думаю, что это приведет к закрытию организаций. Но да, наиболее сложные проекты будут поставлены на паузу или перестанут развиваться. Если фонд занимался реабилитацией бездомных, то он перейдет к более простым проектам — к раздаче еды. А на реабилитацию, где нужны психологи, юристы, соцработники, уже не будет хватать денег.
— То есть вернемся на 20 лет назад?
— Сложно сказать. Вдруг сейчас сменится власть — тогда за год-два можно было бы многое восстановить. Ситуация настолько нестабильна, что невозможно прогнозировать: может стать все так плохо, что мы откатимся не на 20, а на 120 лет назад. Вот когда мы достигнем дна и ситуация начнет улучшаться, можно будет строить прогнозы. Допускаю даже, что уже через месяц мы будем жить в другой реальности. Но, по сути, мы надолго оказались в мире, где приходится жить с постоянной неопределенностью. Теперь я даже по лицам людей отличаю тех, кто приехал в Грузию только что, и тех, кто приехал в марте.
— Как вы сами справлялись с жизнью в неопределенности после того, как ушли из «Ночлежки» и эмигрировали?
— С трудом. Март и апрель были мрачными, было тяжко, но я раз в неделю созванивался с психотерапевтом, ходил на скалодром, лазил по горам, медитировал, общался с близкими и старался сохранить себя и веру в людей, которую непросто было сохранять. Сейчас уже полегче, Тбилиси стал привычной средой обитания.
— Какие принципы работы вы перенесли в новый проект из «Ночлежки»?
— Я об этом думал, но понял, что это скорее про жизненные принципы, нежели рабочие. Прежде всего то, что мы на равных с клиентами, то есть мы никому не навязываем свою помощь и не даем человеку «ценных» советов о том, как жить эту жизнь, а предлагаем помощь и информацию о рисках, а решение — за человеком. Человек решает, уехать ли ему из страны, идти ли в военкомат, прятаться ли от мобилизации, дезертировать или сдаваться в плен, если он уже на войне. То же касается и волонтеров, которые приходят к нам: мы говорим о рисках, но не отговариваем. Думаю, эти принципы со мной будут кочевать из проекта в проект.
— Интересно, что вы выделили именно этический принцип.
— Мне кажется, что этика — это самое важное и при этом сложное. Всякие вещи о том, как качественно вести соцсети и как распределять задачи в команде, — это просто. Искать деньги технологически тоже просто, не нужны три высших образования (правда, владение этой технологией все равно не гарантирует, что ты найдешь деньги на проект). Здесь все уже давно придумано. А вот сложные этические вопросы, которые всегда сопровождают работу в благотворительности, самое трудное. Как и кому помогать? Где заканчивается ответственность фонда, а начинается ответственность клиента?
— Какие, по-вашему, этические дилеммы российские НКО чаще всего проваливают?
— Внутри сектора самые острые дилеммы сейчас касаются сотрудничества с властью. Подписывать ли коллективные письма? Брать ли гранты? Критиковать ли власть по поводу конкретной социальной политики или промолчать? Это, конечно, всегда сложные вопросы для руководителей НКО, на которые нет правильных ответов.
В целом, мне кажется, наш третий сектор достаточно продвинутый в плане этики, потому что очень много внимания уделяется обсуждению этих вопросов. Не у всех фондов, конечно, на это хватает сил и времени… А вот по части технологий, кейс-менеджмента, фандрайзинга, PR — много слабых мест. Хотя оно и понятно, все же у нас очень молодой сектор, ему максимум 30 лет, а большинству организаций — меньше 10 лет.
Когда я уехал, я впервые начал много консультировать зарубежные фонды, и это был интересный опыт, потому что довольно много проблем носят универсальный характер. В частности, это история о том, что сотрудники, которые приходят в благотворительность, очень хорошие люди, но не профессионалы. Еще выяснилось, что самые крутые российские организации работают на мировом уровне «по гамбургскому счету» в части PR и фандрайзинга.
Я бы сказал даже, что мы обгоняли европейские организации. У них довольно много государственных и церковных денег, и, по большому счету, нет особого стимула учиться привлекать пожертвования. А также мы на одном уровне со многими американскими фондами. Это было приятно узнать. Понятно, что по объемам привлеченных пожертвований нам далеко и до Европы, и до США, но и количество фондов у нас меньше, и намного ниже уровень осведомленности общества о благотворительности.
— Моя личная теория, что одна из главных проблем сектора — задержавшийся переход к системной помощи вместо «затыкания дыр». Особенно это актуально для региональных организаций, которые появляются стихийно, чтобы срочно собрать деньги на проблему, которую можно было бы пытаться решить системно.
— Я согласен. Только это даже не этический вопрос, а вопрос подхода. Очень много людей считают, что профессионализм и благотворительность — это чуть ли не противоречащие друг другу вещи. «У нас святое дело, мы тут жизни спасаем, а не отчеты пишем, зачем вы нам про доноров!» Я рад, что в последние годы появились образовательные проекты, например Московская школа филантропии. Профессионализация сектора должна происходить. Другое дело, что сейчас многое завянет и умрет, а потом придется снова все это отращивать.
Если посмотреть шире, мне всегда казалось, что все благотворительные организации, по большому счету, занимаются одним и тем же. Мы все как-то отапливали безжизненный космос за окном, равнодушную среду, где никто не улыбается незнакомцам. Благотворительность это начинала исправлять: мы стали друг другу чуть больше доверять, появились горизонтальные связи, ощущение, что если ты бездомный или заболел раком, то тебя не бросят и помогут.
Все это чуть подогрело безжизненный космос, а потом пришли эти мудаки и начали войну, которая охладила космос еще сильнее, чем было. Технологическое и профессиональное отставание можно при желании нагнать довольно быстро, а вот историю, что не «каждый за себя», исправить намного тяжелее.
— Мы в Теплице тоже об этом много думаем и намеренно меняем ракурс своего взгляда.
— Вы огромные молодцы. Давали и даете все эти технологии и многим организациями помогли скорее пройти долгий путь технологического развития. Нужно еще принять профессиональный подход, чтобы пользоваться разными инструментами.
